Первый и последний случай раскаяния моббера в русской литературе

Меня  часто спрашивают, на какой результат я  рассчитывала, когда стала писать о моббинге на рабочем месте? Иногда  я отвечала на этот вопрос  многословно, но не убедительно, иногда была лаконичной и более  убедительной. Но всегда осознавала, что в моей аргументации есть какая-то прореха, которую необходимо залатать. И вот недостающий «пазл» моей аргументации был обнаружен!

И где бы вы думали? Там, откуда «вышли все», и, как оказалось,  даже я со своей идеей сайта mobbingu.net. И как я раньше не догадалась использовать этот эпизод из повести Н.И.Гоголя «Шинель»(1839-1842)  в своих статьях на сайте? Чудеса, да и только! Николай Васильевич Гоголь, как говорят филологи, «мой автор». Я его «преподавала» студентам и исследовала, прекрасно знаю и люблю это произведение, но почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль, что страдания Акакия Акакиевича Башмачкина в департаменте — это первый, описанный в русской художественной литературе, факт травли на рабочем месте и первое упоминание преодоления «синдрома моббера».  Вот, собственно, ради чего был создан сайт – чтобы «один молодой человек вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде». И теперь на вопрос скептиков о сайте, буду отвечать так: «Я мечтаю о том, чтобы, прочитав статьи на mobbingu.net, какой-нибудь молодой чиновник, молодой менеджер или молодой ученый вдруг отшатнулся от своих товарищей, участвующих в травле коллеги, и принял самостоятельное  решение, как ему голосовать и переходить ли ему на «темную строну». Я в праве рассчитывать на то, чтобы молодые люди, прочитав истории наших читателей, поняли, «как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным». А понимая это, не шли на поводу  у своих неформальных лидеров или руководителей, которые часто вовлекают молодых и наивных, или прикидывающихся таковыми, подчиненных в свои грязные игры под видом борьбы за справедливость. Я очень надеюсь на то, что «один молодой человек» когда-то вдруг поймет, что он не просто один из нас, подвергающихся унижению на своих  рабочих местах и свыкшихся с этим,  а,  что он и «брат наш» и один из тех, кто способен разомкнуть звенья цепи «босс-моббер-гонимый», чтобы освободить своих «братьев» от виктимности и остаться свободным человеком с чистой совестью.

« В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа́ не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: „перепишите“, или: „вот интересное, хорошенькое дельце“, или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал, и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории, про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: „оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил-было себе посмеяться над ним, вдруг остановился как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: „оставьте меня, зачем вы меня обижаете“ — и в этих проникающих словах звенели другие слова: „я брат твой.“ И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным».